Квазимодо осталась только музыка колоколов, с которой он сливался воедино. Ей отдавал он себя телом и душой, и здесь наверху, так близко около Марии и Жакелины, колокольный звон должен был звучать даже в ушах глухого. Возможно, колокола значили для него больше, чем люди, потому что они никогда не отвергали его, не смеялись над его уродливым телом, над его бесформенным лицом. Они хранили ему верность и разговаривали с ним, когда он просил их об утешительном слове. И если ему не хватало людей, то он раскладывал разноцветные кусочки стекла на полу и создавал семью из человеческих фигурок, которые выносили его, чудовище, молча и покорно. Ох, как я понимал его!

И все же ужас и страх схватили меня своими железными когтями, когда я почувствовал щекотание на моем затылке. Ощущение ползло вверх по моей спине как большой паук, медленно, но постоянно, чтобы распространиться по всему моему телу. Предупреждающее щекотание, но все же слишком поздно. Хотя я не слышал ни.звука и ничего не видел, я знал, что за мной кто-то стоит и смотрит на меня сверху вниз, присевшего на корточки на полу возле открытого сундука. Это было так, словно у меня на затылке была пара глаз.

Квазимодо! Только что я испытывал сочувствие, теперь один неприкрытый страх. Я представил, как его чудовищное тело наклонится надо мной, и не мог пошевелиться. Теперь мои мысли витали вокруг, как птицы снаружи в весеннем небе. Они щебетали мне, что что-то не так, не совпадает: если Квазимодо стоит за мной, почему же я все время слышу звон колокола, созывающий на sext?

Бесконечно долго, измученный страхом перед тем, что предстоит увидеть моим глазам, я повернулся, и нашел не очень утешительным то, что не Квазимодо стоял за мной, войдя в каморку. Его мрачный опекун, едва ли был более приятным обществом — даже задолго до того вечера, когда я подсмотрел, как он заколол капитана королевских стрелков. С тех пор меня грызло ужасное подозрение, что архидьякон и жнец Нотр-Дама — одно и то же лицо. Отец Клод, казалось, тогда не заметил меня, а если нет, то никак не показывал того. Пришел ли он сейчас, чтобы заставить молчать неугодного свидетеля в этой уединенной каморке?

Фролло не двигался, стоял, как оцепеневшая тень перед проходом в колокольню. Кинжал, чтобы перерезать мне горло, не блеснул, но его глаза буравили меня не менее болезненно.

Подобно моему отцу Вийону архидьякон обладал даром заглядывать человеку в душу. Так мне показалось, по крайней мере, и я почувствовал себя под его взглядом одним из стеклянных человечков Квазимодо — голым, прозрачным, хрупким, беззащитным и безвольным.

Невидимый туман окутал мой разум и сделал его вялым. Я чувствовал себя как в тот час, когда Вийон заставил меня пережить конец Монсегюра. Мною овладел страх, что я нахожусь полностью во власти Фролло и выдам ему сведения, которые ни при каких обстоятельствах не должны были сорваться с моих уст. Итак, я стряхнул парализующее чувство и выпрямился за маленьким столом, покачиваясь с дрожащими коленками. Новый Завет выпал у меня из рук на пол, нескрепленные листы разлетелись. Я что-то пробормотал, чтобы объяснить мое пребывание и копошение в покоях звонаря, что-то о непростительном любопытстве. Я не вспомню теперь точные слова, так парализовано в тот момент было мое сознание.

Отец Фролло улыбнулся — уж и не знаю, понимающей или ироничной улыбкой. Он склонился над книгой, поднял ее и полистал, при этом угол рта презрительно искривился вниз.

— И с помощью этого вы хотите открыть Казвимодо роковое искусство чтения, месье Арман?

Фролло, оказывается, знал, он, возможно, подсмотрел за нашим спектаклем ночью, когда Квазимодо спрятался от него в моей келье.

— Он… он пришел ко мне, чтобы научиться читать, — сказал я, запинаясь. — Но только один раз, потом ни разу. Он боялся…

— Меня? Говорите спокойно, я знаю, что это так. И это хорошо и правильно. Бедное создание нуждается в строгой направляющей руке, чтобы выжить в этом мире. Рука, которая, прежде всего, защищает от зла. Следует ли Квазимодо читать о мире людей, который отверг его, чтобы еще больше скучать по миру? Нотр-Дам — его мир, здесь он нашел успокоение. Зачем сбивать с толку его простой дух мыслями, которые порой и умный не поймет?

Полный презрения он бросил книгу на стол. Множество крошечных пылинок взметнулись вверх и забились в свете оконного проема в веселом танце, который не подходил к серьезному тону архидьякона.

— Вы, человек пера, сведущие в ars artificialiter scribendi, имеете дело с печатным изданием?

В один миг я увидел себя поставленным в роль защитника печатных текстов.

— Но все же …. Это же Новый завет. Это плохая книга? — такой же вопрос задавал мне Квазимодо.

— Да! — в сердцах выпалил Фролло. — Это плохая книга, потому что напечатана. Благодаря изобретению Гутенберга книг стало так же много как капель воды внизу, в Сене. Их масса ведет к падению цен. Знаете ли вы, что итальянский епископ только спустя три года после того как искусство Гутенберга распространилось в Италии, сообщил о низкой продажной цене книг, которая составляла меньше, чем та, что раньше должны были отдать только за обложку? Вы сами на своем примере узнали, как трудно найти писцу в эти дни постоянный заработок. Но даже самим печатникам это невыгодно — падение цен и их довело до нищенского посоха. Поэтому они вынуждены печатать все, пока требует народ. Так самые дерзкие и глупые мысли находят себе распространение и забивают головы, лишают людей не только способности ушей и силы глаз, но и, прежде всего, взгляда на правдивость!

— И что же нужно? — спросил с нетерпением я. Фролло говорил все возбужденнее, и я надеялся вырвать у него пару необдуманных слов. Слов, которые помогли бы мне в моем поиске оуробороса.

— Слово Божье — вот и все, что нужно человеку. Его нужно придерживаться, ничего иначе, — ответ звучал разочарованно кратко и, к тому же, невероятно — из уст человека, который занимается даже герметическими искусствами, чтобы расширить свои знания.

Я указал ему на Новый Завет:

— Здесь написано Слово Божье. Что же тогда говорит против того, чтобы распространять книгу среди народа?

— Глупость и любопытство, ограниченность и гордыня мешают людям правильно понять слова Господа. Если каждый сможет читать Святое Писание, то когда-нибудь каждый решит, что он один знает правильное прочтение слов Бога. Не приведет ли это к тому, что каждый создаст своего собственного Бога? При этом существуег здесь это каменное письмо, — он повернулся вокруг себя и хотел обнять с распростертыми руками весь Нотр-Дам. — Соборы показывают народу правильный путь. Они — изображение небесного Иерусалима на земле. Вырезанные в камне и помещенные в стекле истории достаточно просты, чтобы не запутать ограниченный ум. Камень и свет заставляют людей танцевать и ликовать. Что они должны знать, им говорят осведомленные в Святом Писании.

— Вы имеете в виду свое сословие, клир.

— Разумеется! — задыхаясь от возмущения ответил архидьякон. — Кто же иначе, если не те, кто посвятили изучению Библии свою жизнь, должны уметь понимать ее?

— Но именно это и есть! — теперь и я говорил полный рвения. — Именно изучение заостряет ум. Заберите у людей книги — тогда вы заберете у них и возможность понимать, думать!

— Именно этого я и хочу. Что может дать размышление человеку — кроме жадности, зависти и убийства? Кто думает, чувствует себя чем-то особенным, уникальным, смотрит на других свысока.

— И вы тоже, отец?

— Как служитель веры я научился усмирять свою алчность.

— Я не служитель веры, но сведущ в чтении, в этом заслуга набожных братьев.

— У вас было правильное наставление, Арман. И все же, вы не чувствуете себя порой сбитым с толку многими книгами в библиотеках, которые все больше — одна за другой — противоречат друг другу? Вы не верили во время учебы письму, что потеряли равновесие и окунулись из действительности в мир чужых мыслей? Да, то, что дает вам уверенность — это все здесь: Париж и Нотр-Дам и наш диалог с глазу на глаз, является реальностью, а не только одна из тех ненужных мыслей, которые бедные души печатают на дешевой, плохой бумаге, чтобы предоставить другим бедным душам ненужное чтиво за их тяжело заработанные деньги…