Можно подумать, одеяние послушницы отбило у меня всякую страсть, но наоборот — это был тот самый случай. С головы до пят закутанная, цыганка возбуждала во мне необузданное желание обнажить ее тело, увидеть его, что она предлагала Фебу в притоне сводни. Я поднял подол юбки наверх и застыл при виде кривых, изуродованных, гноящихся ног.

— Испанские сапоги! — сказала она. — После этого я призналась во всем, что они хотели услышать. Что же, это потушило твой огонь?

— Нет, — ответил я, и это было правдой. — Я только спрашиваю себя, как ты сможешь теперь танцевать?

— Время танцев прошло.

Она снова привлекла меня к себе, ласкала меня и распустила шнуры на кафтане и штанах. Одетый только в рубаху, я опустился перед ней на колени и поднял белую юбку над ее коленями и дальше — выше над бедрами. Под одеянием она была нагой. Ее тело с черным пушком требовательно тянулось ко мне.

Я заколебался, подумав о Колетте. Но что мне ждать от нее? Ничего, если я буду доверять ее словам. Я не был священником, который поклялся в целибате. И я не видел никакой причины отказаться от удовольствия только потому, что мне отказано в счастье.

Чтобы не увиливать — я предался соблазну и встал на колени между стройных ног. Руки Эсмеральды схватили знак моего возбуждения и гладили его, нежно и сильно одновременно, приводя мое тело в движение, пока первые капли не упали на ее обнаженную кожу.

Я больше не сдерживался, хотел потушить свой огонь и опустился на цыганку. Моя плоть проникла в нее. С каждым толчком я пробивался все глубже. Скромный чепец вокруг ее лица был для меня насмешкой вместо препятствия. Эта послушница никогда не должна забыть свое посвящение.

Если бы Квазимодо теперь вернулся, ему бы потребовалась вся его сила, чтобы разлучить нас. Ноги цыганки обхватили меня, ее руки на моем заду прижимали меня к ее влагалищу, почти больно впившись в мою плоть.

С каждым движением во мне росло стремление завершить наше единение, я внедрился в ее разгоряченное, мягкое влагалище. Быстрее, жестче, глубже — пока я не услышал ее сладострастный крик и больше не сдерживался. Пока я орошал ее чащу, я посмотрел на заспанное лицо каменной мадонны и пожалел оставшуюся навсегда девой за то, что ее-то при непорочном зачатии миновало.

Глава 3

Большая черная птица

Той ночью я спал глубоко и без сновидений, но на следующий день непрерывно мечтал о цыганке. Меня охватило необузданное стремление, вновь слиться с ней в опьяняющем единстве. Когда колокол пробил к вечерне, я не мог больше сдерживать себя и побежал к убежищу. В проходе перед каморкой я осадил свою поспешность и осторожно осмотрелся. Возможно, причетник вместо Квазимодо бил в колокола. Но я нигде не мог обнаружить звонаря и с облегчением постучал в низкую дверь.

— Входи, Арман!

Ошеломленный, я вошел и увидел спину цыганки, которая выглядывала из маленького окна. Она была одета в платье августинок, но без покрывала. Ее бархатные черные волосы рассыпались по плечам и были абсолютным контрастом с белизной платья.

— Откуда ты знала, что это был я?

— Квазимодо я бы услышала, а Фролло бы не постучал, — ответила она, не оборачиваясь ко мне. — Кроме того, я почувствовала.

— Силу солнечного камня?

— Да, еще сильнее, чем вчера вечером.

Я подошел сзади и мягко положил руки на ее плечи.

— Что там снаружи?

— Я не знаю…— она тяжело вздохнула и повернулась ко мне. — Я гляжу вниз на стены Собора и спрашиваю себя снова и снова, где спрятан смарагд.

Я едва воспринимал ее слова. Слишком сильно я был занят ее лицом, глубокими морщинами заботы, которые появились на нем. Наверное, я вчера не видел их, потому что в галерее хоров было слишком мрачно…

— Что случилось, Арман? По мне видно, что черная птица схватила меня?

— Какая птица?

— Большая птица смерти.

— Ты говоришь загадками, но я чувствую твой страх.

— Меньше страх, больше — сожаление и беспокойство. Если я умру, то не смогу подарить миру новую Эсмеральду. Это печалит меня. Но меня удручает то, что мир может больше не нуждаться в хранительнице солнечного камня, — если его силу используют во зло, и мир потухнет. Возможно, птица смерти знает это, и потому она навестила меня.

— Не говори постоянно о смерти… — я осекся. — Мы делили нашу страсть, мы хотим вместе разгадать большую тайну, и все же я не знаю до сих пор твоего настоящего имени.

— Зита.

Я повторил имя, и оно звучало как чужеземная мелодия — таинственно, завораживающее.

— Что это значит?

— На языке страны, в которой уже много поколений живет мой народ, это — обозначение для борозды в земле, в которую пахарь кидает свое зерно, начало новой жизни. Старики рассказывают о Зите, которая добровольно взошла на костер, чтобы убедить супруга в своей чистоте. И верно — бог огня Агни пощадил ее. Как Зита из древней легенды, Эсмеральда должна выдержать все искушения [74] .

Мысль о вчерашней ночи заставила меня покраснеть.

— Не бойся, Арман, я не это имела в виду. Наоборот, с кем же иным я могла бы соединиться, чтобы на свет появилась новая Эсмеральда?

— Чтобы новая… — я задохнулся и отступил шаг назад. — Ты имеешь в виду, что использовала меня, чтобы…

— Чтобы в соединении с тобой во мне возникла новая жизнь. Я же не Святая дева Мария. Что с тобой, ты чувствуешь себя использованным? Если тебя это успокоит, то это доставило мне огромное удовольствие. Ты должен чувствовать себя польщенным, потому что не каждый достоин такого: быть отцом Эсмеральды, — и ничто иное, как тень улыбки, заиграла на ее губах. Но затем ее лицо снова помрачнело. — Но слишком поздно, большая птица расправила свои черные крылья надо мной.

Воистину, я бы еще дольше разыгрывал возмущение, но глубокая печаль Эсмеральды-Зиты не оставила место для деланной гордости. Снова я положил руки на ее плечи и настойчиво попросил рассказать мне об этой птице.

Мы присели на узкую кровать, и она тихо проговорила, как бы погруженная в свои мысли:

— Так это было, так есть и так будет всегда. На лунной горе, высоко наверху, у самых созвездий, обитают две огромные птицы, больше, чем любой человек — белая и черная. Обе летают вниз, в мир людей, чтобы выполнить волю судьбы. Если приходит белая птица и бросает женщине на колени лунный цветок, та знает, что ей даровано счастье плодородия. Если прилетает черная птица, то размахом своих мощных крыльев делает темным небо, отчего человек знает, что должен готовиться к смерти. Потому что черная птица скоро вернется — только один раз, чтобы схватить его своими острыми когтями и вырвать из жизни. Так это было, так есть и так будет всегда.

— И ты видела эту черную птицу, Зита?

— После того, как мы любили друг друга, я легла спать с очень странным чувством. Я чувствовала, что что-то особенное предстоит, и я была счастлива, потому что ожидала после нашего единения большую белую птицу и цветок плодородия.

Но потом я услышала шорох, и что-то тяжелое ударило по оконному стеклу. Что-то темное, как огромное крыло. Черная птица…

— Облако делает темнее ночное небо, ветер ударился в твое окно.

— Ты возвращался ночью к Нотр-Даму и знаешь, что на небе не было ни одного облака, что ветер спал так же крепко, как медведь зимой в берлоге.

— Тогда тебе это приснилось!

— Может оно и так, но это ничего не меняет. Потому что смерть — последний сон, а черная птица — ее посланник.

Мне не приходило на ум ни одно утешительное слово. К тому же я сомневался, будет ли уместна попытка утешения. Разговор с любым другим человеком я принял бы за суеверие, за языческий бред. Но Зита-Эсмеральда, хранительница солнечного камня с ее таинственными силами, умела видеть вещи, которые скрывались от обычных людей.

Я обнял ее за плечи и привлек к себе. Так мы опустились на кровать и остались лежать на соломенном матраце, тесно прижавшись друг к другу. Не вожделение объединяло нас этой ночью. Мы были не как мужчина и женщина, не как двое желающих друг друга. Мы были чужыми, чьи пути только на короткое время свела судьба, и кто знает о том. Даже если бы Зита не видела черную птицу, едва ли пошли одной и той же дорогой дочь египетского герцога и писец из Сабле. Оживит ли мир наша ананке или нет, Зите и мне не было суждено ничего общего.