— Вы говорили о моем друге, достопочтенная сестра, — сказал я и снова открыл глаза. — Где теперь он?

— Ушел прочь, после того как он разбудил брата Портария и обратил внимание на вас.

Я почесал голову, отчаянно пытаясь отыскать утраченные воспоминания.

— Было так поздно?

Ответ прозвучал укоризненно:

— Все молебны были давно отслужены, а до заутрени оставалось еще несколько часов.

— Итак, около полуночи.

— Можно и так выразиться, месье Сове.

— Вам известно мое имя? — с удивлением спросил я.

— Ваш друг назвал его брату Портарию. Вы не похожи на переписчика, но такое случается, когда люди попадают к оборванцам. Возможно, вы даже в том и не виноваты, если выбрали себе друзей среди нищих.

— С чего вы это взяли?

— Потому что попрошайка, который доставил вас сюда, представился как ваш друг.

— Каким именем он представился?

— Я не была при этом, я не знаю, — теперь все еще строгое лицо монахини-августинки приняло более мягкое выражение, и она продолжила:

— Но я не хочу упрекать вас, это позволено только нашему Высшему Судии. Вчера весь Париж превратился в сумасшедший дом. Вы слышали, что мэтр Аврилло, al mosenier ordo sancti benedicti coelestinensis [23] , был убит самым бесстыдным образом? Ко всему прочему — еще и во дворе Гран-Шатле, на глазах у прево! Если такое могло произойти, где же тогда христианин должен чувствовать себя в безопасности, спрашиваю я вас?

Я не знал ответа, да он мне был безразличен. Совсем другие вопросы, как сильный град, стучали в моем мозгу. Следствием снова стала головная боль. И я чуть не задохнулся от неожиданного приступа страха. В этом холодном, суровом январе мне стало жарко как в солнечный июльский день, и я почувствовал капли пота на своем лбу.

Я был убийцей мэтра Аврилло!

Нет, конечно, это был не я, Господь мой свидетель! Я же хотел спасти целестинца. Но кто мне поверит? Как друга нищих, очевидного для других и самого догадывающегося об этом, меня подозревали и преследовали. Знали ли преследователи меня в лицо, даже мое имя? Но как это случилось, что я невредимый лежу в Отеле-Дьё, прямо под башнями собора Парижской Богоматери? Я чуть было не спросил об этом монахиню, однако соображение, что отправляю себя сам под нож, заставило меня промолчать.

— Что с вами, месье, упадок сил? — монахиня приложила платок к моему лицу и велела одной из послушниц, одетых в белое, принести крепкий куриный бульон.

— У меня закружилась голова при мысли, что могло произойти со мной вчера ночью, — объяснил я и ничуть не солгал при этом. — Убийство брата ордена! Убийца известен?

— Нет, только человек, который убил мэтра Аврилло. — Я изобразил удивление:

— Разве это не одно и тоже? Монахиня покачала массивной головой:

— Смерть облата вызвала понесшая лошадь мэтра Жиля Годена, нотариуса в Шатле. Без сомнения, почтенный муж выше всяких подозрений.

— Без сомнения, — пробормотал я и подумал, о мрачном всаднике на белом в яблоках коне, который всего лишь сбил с ног мирянина и напоследок обвинил меня в убийстве.

— Вина в смерти мэтра Аврилло падает не на него, а на нищего из толпы, которая присоединилась к процессии фламандских послов. Мессир Годен отлично видел, как нищий толкнул бедного Аврилло ему под лошадь. Потом этот сын дьявола скрылся в темной ночи, — при упоминании злодея монахиня-августинка поспешно осенила свою грудь крестом.

— И его не смогли поймать?

— Нет, месье. Возможно, правы те, кто утверждает, что в День волхвов не только небо, но и ад открывается, чтобы выпустить демонов в мир и закрывается снова в полночь, — она снова перекрестилась. — Убийца остался непойманным. В погоне за ним королевские лучники схватили другого сына Сатаны.

Послушница принесла суп и протянула его монахине, которая поставила миску с водой и положила платок на качающуюся скамеечку, чтобы покормить меня с грубой деревянной ложки. Приятное тепло растеклось по моему желудку, давно лишенному еды. И мой рот наслаждался вкусом птичьего мяса, свиного сала, гороха и молока, сдобренным яйцом, инжиром и шафраном.

Лишь когда последняя ложка вкусного супа была проглочена, я спросил:

— Кто этот сын Сатаны, которого схватили лучники?

— Дьявол из собора Парижской Богоматери, горбун! — прошептала она с широко раскрытыми глазами и снова, как я едва мог видеть, осенила себя крестом.

— Квазимодо, — пробормотал я и вспомнил странный ночной эпизод, в котором перемешались прекрасная цыганка, поэт Гренгуар, Квазимодо и его закутанный в плащ спутник.

— Вы его уже знаете, хотя недавно в Париже?

Я прикинулся дураком, однако чуть не выдал себя. Пришлось поспешно ответить:

— Я был во Дворце правосудия, когда звонаря выбрали Папой шутов.

— Позор! Бесстыдство! — заругалась монахиня. — Такое злое создание выбрать Папой — пусть даже шутов, — это насмешка над нашим святым Папой в Риме. Этот Квазимодо одержим злыми духами. Он доказал это, когда вчера вечером попытался украсть девушку. Мне не хочется даже думать о том, для какого жестокого, бесстыдного ритуала ему была нужна жертва, — ее изборожденный морщинами лоб и глаза, заблестевшие и отведенные в сторону, выдали, что монахиня как раз основательно размышляла над этим.

— Собственно откуда вы знаете, достопочтенная сестра, что этот Квазимодо — сын дьявола?

— Ну, сами посмотрите на него! — ответила она тоном глубокого убеждения. — Его дикость и его сверхчеловеческая сила свидетельствуют об этом. Вам надо было видеть, как Квазимодо карабкался по фасаду Собора, словно церковь была деревом, а он — обезьяной на ветках. Он играет большими колоколами, словно они котята. И его уже видели во многих местах Собора в одно и то же время!

— Да, это действительно доказательство, — сказал я робко, вопреки рассудку. Прошлым вечером я убедился, как легко ложные обвинения могут превратиться в кажущуюся истину. — Если этот Квазимодо такой чертовский парень, почему его тогда терпят в соборе Парижской Богоматери?

— Потому что он доверенное лицо архидьякона, — ответила сестра с приглушенным голосом и беспокойным взглядом, словно боялась, что ее могут подслушать.

Теперь у меня была третья версия.

По словам Жеана Фролло, Квазимодо был братом, по словам Пьера Гренгуара — сыном, по словам августинки — доверенным лицом архидьякона. С недоумением я посмотрел на монахиню.

— Как такое почти животное может стать доверенным лицом столь почтенного, образованного клирика?

— Тогда зовите Квазимодо слугой Фролло, его преданным псом — это одно и тоже. Вы даже можете назвать отца Клода Фролло отцом Квазимодо. У нашего архидьякона нет супруги, но он вырастил сразу двоих сыновей.

— Как же такое возможно?

— В молодости, когда Клоду Фролло не было еще и двадцати лет, он изучал после теологии со всем рвением медицину, свободные искусства и языки, когда Господь Бог решил подвергнуть его тяжелому испытанию. Это было жарким летом 1466 года, тогда дыхание чумы опалило весь город Париж и все графство. Черная смерть забрала и родителей Фролло, и на его плечи вдруг легла обязанность заботиться о младшем брате Жоаннесе, который в то время лежал еще в колыбели. Отец Фролло отдал дитя жене мельника, чтобы она выкормила своим молоком и воспитала младенца. И видимо, того было недостаточно, потому что судьба одарила его в тот же год вторым сыном, Квазимодо. Это было…

Августинка вдруг замолчала резко. Ее слегка розовая кожа лица побледнела, в глазах отразился ужас и обреченность, словно она заглянула в лицо призрака И действительно аскетические черты лица человека, одетого в темное, который возник позади моей кровати, были довольно близки представлениям о потустороннем существе.

Я уже с прошлого вечера знал, когда увидел на Гревской площади этого серьезного скрытного человека, что это отец Клод Фролло, архидьякон собора Парижской Богоматери. Было невозможно сказать, как много он услышал из нашего разговора. Его глаза холодно глядели из запавших глазниц, а черты лица оставались неподвижными, словно окаменевшими.